*     *     *

	Я проснулся и выплываю из комнаты. Всю ночь мне снились
дерущиеся кошки; значит, сегодня мой последний день. Мама
спрашивает, какую кашу варить, я улыбаюсь, но не отвечаю: она и
так знает. Она сварит манную кашу, потому что я ее не
люблю. Любопытно наблюдать, как мамино облако светится возле
плиты. То одна, то другая рука вытягивается из большого облака,
чтобы захватить нужную облачность, стоящую рядом: сковородки,
поварешки, или солонки. Я не могу отличить одну от другой, и никогда
не мог. Об этом лучше молчать. Мама ставит передо мной тарелку манной
каши: горячая облачность в облачности круглой. Мама улыбается, в
ней много белого, она рада сделать мне приятное: она не знает, что я
не люблю манную кашу, терпеть не могу. Об этом я тоже молчу.

Я люблю завязывать галстук перед зеркалом. Волны галстука
успокаивают меня. Я гляжу на свое отражение: так и есть, фиолет
проникает в каждую складку тела. К тому же, дерущиеся кошки. Я
завязываю галстук особенно тщательно. Сегодня мой последний день. Я
- учитель младших классов. Я учу детей смотреть.

Я прощаюсь с мамой, выхожу из дома и направляюсь к метро. Я делаю
небольшой крюк, чтобы мой путь прошел мимо угла того дома, где
месяц назад вечером я встретил человека. Человек просил денег, и я
ответил честно, что у меня нет. Человек не поверил, но он достал из
бока маленькое продолговатое облако и протянул его мне. Когда я хотел
взять его, чтобы подержать в своих руках, человек потянул за
что-то в продолговатом облаке, и из первого облака выплыло второе, уже
совсем маленькое. Оно летело быстро по направлению ко мне, и я не
успел его как следует рассмотреть, оно пролетело через меня
насквозь. Это было больно, я растерялся, такого никогда не случалось
со мной. Я хотел расспросить человека подробнее, но он упорхнул за
угол, и продолговатое облако опустилось на асфальт. Я не понимаю
людей.

У входа в метро меня толкнул кто-то с коричневым в руке. Он не мог
знать про дерущихся кошек, но я же почти весь фиолетовый,
возможно, фиолетовый прошел? Я оглядел себя, там же, у входа в
метро. Нет, фиолет стал еще гуще, чем утром. Я отошел в сторону и
стал смотреть. Я часто смотрю, может быть, еще чаще, чем в
детстве.  В метро все грязное и шумящее, метро нужно, чтобы быстро
передвигаться. Я смотрю, и я опять задумываюсь, как получилось,
что люди не летают высоко. Люди - это облака, которые разучились
летать высоко. Люди плавают у самой земли, люди тяжелы. Может
быть, когда люди умирают (я не уверен, что люди умирают), они
становятся другими облаками?  Я это узнаю. Я читаю часы. У меня
очень долго заняло научиться читать время по часам, но это не
из-за самих часов, они у меня на руке. Я просто плохо понимаю,
что такое время. Я хорошо понимаю, теперь, как работают часы, но
я плохо понимаю зачем. Я знаю, что когда семь и двадцать восемь,
а я еще снаружи метро, это значит, что я опаздываю в школу. Мне
сегодня нельзя опаздывать. Сегодня мой последний день.

В метро я разглядываю руки. Мне интересно разглядывать руки, потому
что иногда особенно хорошо заметно, что в них жизнь. Я точно не
знаю, что такое жизнь, это то, что пульсирует, светится.  Сиденье,
на котором я сижу, тоже облако. Но в нем ничего не светится,
ничего не пульсирует. Оно неподвижно. Это я знаю теперь, когда я
был маленький, я долго не мог научиться отличать живые вещи от
неживых, живое облако от облака неживого. Я пытался разговаривать
со стульями, коляской. Они не отвечали. Люди тоже не всегда
отвечают. Животные отвечают всегда, часто я по этому отличаю
их от людей. Труднее всего решить между ребенком и собакой: размера
они одинакового, и отвечают дети гораздо чаще, чем взрослые. Со
взрослыми мне очень трудно разговаривать. Я работаю учителем
младших классов.

Я улыбаюсь вахтерше и иду по лестнице в свой класс. Когда человек
стареет, в нем появляются прожилки, морщины. Когда я вижу живое
облако с морщинами, прожилками, этот человек старый. Еще, с возрастом
в живых облаках появляется все больше и больше фиолета. В
детских облаках почти нет фиолетового, за редкими исключениями, к
ним я отношусь особенно терпеливо. В день смерти, фиолет внезапно
вытесняет все остальные цвета в живом облаке. Я знаю, утром в день,
когда моего отца раздавило, он был весь фиолетовый, сильнее, чем я
сейчас. Я испугался тогда, я не знал что это значит, я спросил
его об этом, когда мы ели манную кашу. Но он не слушал меня, его
беспокоил сон, который он видел ночью, сон, в котором дрались
кошки. Может быть, кошки - это случайность, но фиолетовый цвет не
подводит никогда. Я захожу в класс, и сразу звенит звонок. Хорошо,
что я не опоздал, в свой последний день.

Математика проходит спокойно, мы изучаем сложение. Я вызываю
Георгия к доске и прошу сложить семь и девять. Он задумывается
надолго. Когда хочешь научить ребенка чему-то, никогда нельзя
начинать с <как>, всегда нужно начинать с <зачем>. Если получается
объяснить <зачем>, то <как> можно уже не объяснять. Зачем
сложение? Я сам долго не мог этого понять. Никто не мог мне
объяснить зачем, все пытались рассказать мне как. Наверное, мне было
так трудно в детстве, потому что все мне приходилось понимать
самому. Только в возрасте десяти лет, глядя на облака в небе,
смотря, я понял зачем сложение. Когда ты складываешь два числа,
они сливаются в третье и исчезают, ты помогаешь им соединиться,
раствориться друг в друге, исчезнуть. За ночь я научился быстро
складывать большие числа, я хотел помочь им, и все удивлялись. А
когда мне было четырнадцать лет, я понял зачем вычитание. Я
понял, зачем вычитание, и испугался.

Я опять объясняю про сложение Георгию, и прошу его подумать об
этом недолго, прямо у доски. Пока он думает, я опять разглядываю
класс. Я разглядываю класс, я гляжу на детей и сравниваю их друг
с другом.  Очертания мальчиков резче, отчетливей, девочки
туманны. В облаках мальчиков все время что-то происходит,
воздушное движение, спирали воздушных водоворотов, воздушные
воронки. В девочках подрагивает туман, их очертания неуверенно
меняют форму. Я думаю, что в мальчиках происходит время,
которое девочек почти обходит стороной, то самое время, для
измерения которого нужны часы. Так я думаю, но я плохо понимаю,
что такое время.

Лучше я понимаю цвет. В каждом облаке волнуются переливы цветов,
и раньше я думал, что только в живых облаках цвета означают
эмоции, но потом оказалось, что это не совсем так. Да, цвета
означают эмоции, поэтому дети, когда спокойны, почти целиком белого
цвета. Прошлые эмоции почти не оставляют на них следа, а новые
цвета всегда ярче, чем во взрослых облаках. Георгий, стоя у доски,
сильно потемнел сейчас, от напряжения и расстройства.  Николай, в
первом ряду, большое пухлое облако, он сливается с партой, отливает
зеленым, ему хочется подсказать Георгию. Я разглядываю свой класс,
двадцать три маленьких светящихся туманности, они тихо
покачиваются над партами. Я останавливаюсь на Наталье, в ней есть
фиолет, даже когда она спокойна, и за это я люблю ее немного
больше, чем остальных.  Я останавливаюсь взглядом на Наталье,
Наталья смотрит на меня. 

Звенит звонок, я говорю Георгию, чтобы он подумал о сложении, и
советую ему днем смотреть, на небо, это помогает. Дети вылетают из
класса в коридор, и я опять задумываюсь и не сразу замечаю, что
рядом кто-то стоит. Это Наталья, она смотрит на меня, и я
спрашиваю ее почему. Она молчит, и спрашивает меня, почему я
сегодня такой... фиолетовый.  Фиолетовый.  Я молчу. Я не знаю, что
ответить, я никогда не говорил ни с кем о цветах, такого никогда не
случалось со мной.  Наталья тоже молчит, она смотрит на меня, и я
думаю, что я должен ей что-нибудь сказать. Я говорю, но она
вылетает из класса. Я не останавливаю ее. Я никогда не думал, что
дети видят цвет.

В начале большой перемены в класс заглядывает директор, она хочет
поговорить со мной в кабинете. Мы идем по коридору, на директоре много
прожилок, морщин, из цветов в ней больше всего коричневого, но я
знаю, что она хорошо ко мне относится, мне легче разговаривать с
ней, чем со многими другими взрослыми. В кабинете она стоит у окна и
долго смотрит в него, я сижу на стуле, мне видна ее спина, и так
проходят минуты. Потом она поворачивается ко мне и спрашивает:
<Чему учите?>, и я вижу, что она хочет, чтобы я ответил ей
честно. Я отвечаю ей честно, что учу детей сложению. Она не
верит, она спрашивает, чему я учу детей в общем смысле, и я
отвечаю, что учу детей смотреть.

Она молчит, и я знаю все, что она сейчас скажет. Она начинает
говорить, и опять говорит: <Жалуются, серьезно, что, именами,
слишком... вещах, о, они смотрят, родители, не нравится...  небо, что
такое.> Я слушаю ее. Я слушаю ее, и я молчу, я слышал все это
много раз, и тогда, когда я был маленький, и теперь, когда я стал
большой. Но на этот раз все не кончается словами, пусть
непонятными, а директор поднимает со стола тонкое, почти черное,
облачко и протягивает его мне. <Тиция.> говорит директор, <родители,
класс, тят... волены.> <Чтобы, чил...> она опять замолкает.
<Нормальный... хоть... ничего... делать...> Я умею сам читать, но
не очень быстро, я смотрю на тонкое, почти черное, облачко и
думаю о том, что у неживых облаков цвета тоже означают
эмоции. Я почти никогда не понимаю эмоции неживых вещей, но это,
почти черное, облако может чувствовать только одно. Поэтому я
хочу возразить директору, что дети любят меня, но мой взгляд
скользит по моей руке, и она почти целиком фиолетовая.  Тогда я
замолкаю, я забыл, что сегодня мой последний день.

Я молча встаю и киваю директору, она стоит ко мне спиной, она
смотрит в окно и говорит, что уже нашли мне заместителя, мне не
нужно возвращаться в класс. Спина дрожит, я знаю, что она
хорошо относилась ко мне, и мне было легче разговаривать с ней, чем
со многими другими взрослыми. Я киваю спине и тихо закрываю за
собой дверь кабинета. Я хочу выйти из школы, но вместо гардероба
почему-то поднимаюсь на чердак. Там пыльно, через окно с трудом
пробивается солнце, но я раскрываю окно. Я раскрываю окно, и долго
смотрю вверх, на небо, я смотрю далеко, на облака домов, крыш и
деревьев, смотрю вниз, на облачка детей, они играют во дворе внизу, и
смотрю на свои ладони. Я хорошо умею разглядывать свои ладони, и я
знаю, что фиолетовее они уже не станут. Поэтому я еще раз смотрю
вниз, во двор, я смотрю на ладони, на дома и на деревья, я смотрю.